Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Семён Шуртаков

— Вырвался я к тебе ненадолго, сам знаешь, всякие дела в бюро, — Бурковников многозначительно покрутил в воздухе рукой. — Так что не хотелось бы терять время даром. Завтра же без раскачки за работу. Ты уж расстарайся, найди мне мужичков поколоритнее. Не так чтобы тракторист пришел с поля, причесался на пробор да еще галстук нацепил. Мне чтобы без прикрас, чтобы потом с картины глядела сама правда-матка…

При последних словах Бурковникова на память Иванееву пришел сосед Павел Филиппович, каким он видел его вчера в поле: какой уж там пробор — пыльные космы живописно торчали во все стороны. Такая уж правда-матка, что дальше и ехать некуда!.. Но Павел Филиппович человек занятой («Горькие слезы терять — такой день…»), позировать он вряд ли станет. Кого-нибудь бы посвободнее…

Иванеев начал перебирать в уме своих деревенских: этот колоритен, да бездельник, тот — хороший работник, да на вид уж больно ординарен. А может, Николая Гурина, Алевтининого мужа? Правда, колоритным его тоже не назовешь, но все же мужик видный, да и работает на ферме, так что куда свободнее Павла Филипповича.

А еще и вот какая мысль пришла Иванееву в голову, когда он остановил свой выбор на Николае Гурине. Знать он его толком не знает, так, видел несколько раз, в разговоре слышал, и все. И когда он видел Гурина, было ему каждый раз непонятно, что нашла в нем Алевтина, когда выходила за него замуж. Так вот: может, он недобрыми, предвзятыми глазами глядел на Гурина, и интересно было, как увидит его Бурковников?

Он сказал товарищу об этих двух «кандидатурах».

— Так давай их и того и другого! — загорелся Бурковников. — А что твой Филиппыч делом занятый — это даже хорошо, я его прямо на поле, в борозде, и увековечу. Решено!

Потом они пили чай из самовара, и Бурковников громко восторгался:

— Ах, какая прелесть! Какой необыкновенно вкусный чай, оказывается, из этого пузатого чуда!

А после чая, перед сном, прошлись деревней, постояли на мосту через речку. И село Бурковникову понравилось, и речка, которая через него текла, тоже показалась ему «красоты неописуемой».

Наутро они вместе вышли в поле.

Иванеев отвел гостя на участок, где работал Филиппыч, а сам знакомым овражком спустился к роднику. Уговорились работать до обеда, а потом сойтись у родника, чтобы вместе возвращаться в деревню.

Время пролетело незаметно. И, погруженный в работу, Иванеев даже вздрогнул, когда за своей спиной услышал рокочущий баритон Бурковникова:

— Вон ты где устроился, аристократ! Недурственно! Я там в пыли, в земле, поджариваюсь на солнцепеке, а он прохлаждается себе в тенечке, как какой-нибудь магараджа… А вот теперь и мы наконец-то утолим жажду.

Бурковников подошел к колодчику, зачерпнул полный ковш воды и долго, шумно пил.

— Всякие напитки приходилось пивать, а такого — еще ни разу. Это же не вода, а эликсир жизни!..

Напившись, подошел к мольберту и еще раз, теперь уже внимательно, критически вгляделся в стоявшую на нем картину.

— В общем-то неплохо, — великодушно-снисходительно произнес он, — но… — сделал паузу, — но как-то уж очень, как бы это сказать, олеографично. Не сердись, старик, за прямоту, но пишешь ты не по-современному. Ты же талантлив, у тебя есть истинно художническое видение мира, но стилистика твоего письма, согласись, несколько архаична. Ты вроде бы остаешься глухим и слепым ко всем новым веяниям…

Иванееву хотелось спросить товарища: а что это за штука «стилистика письма» и какие новые веяния он имеет в виду — уж не абстракционизм ли? Или поп-арт? Но ввязываться в ученый спор сейчас ему почему-то не хотелось, и он почел за лучшее промолчать. Однако Бурковников по-своему понял его молчание и продолжал развивать «тему»:

— Доморощенные национальные рамки хороши были в минувшие времена. Сейчас настоящего, по-современному мыслящего художника они уже стесняют. Там, — он показал на запад, — ведь тоже что-то умеют. И если раньше, в силу многих обстоятельств, художники вынуждены были вариться в собственном национальном соку, то теперь если и не все, то многое, достигнутое зарубежными мастерами, мы можем — а почему бы и нет?! — брать на свое вооружение. Современное искусство должно говорить на интернациональном языке…

«Ну, поехал, теперь не остановишь…»

Бурковников и сам, наверное, понимал, что чем дальше, тем больше вязнет в собственных же словах, но, видимо, не находил в себе силы остановиться.

— А я-то, грешным делом, думал, — все же не сдержался Иванеев, — что чем национальнее художник, тем он интернациональнее, то есть тем более интересен другим нациям… Ну, ладно, я не авторитет. Но один очень большой русский живописец говорил, что он стоит за национальное искусство, и даже еще добавлял при этом, что никаким другим, кроме как национальным, оно и быть не может. Иван Николаевич Крамской. Устарело? Стесняет? Жмет в подмышках?

— Ты совсем напрасно гаерничаешь, — невозмутимо ответил Бурковников. — Разговор серьезный, и тут не место шуточкам… И уж если хочешь знать, то… то в известной мере и устарело.

Как это понимать: в известной мере? Что это за мера?.. И опять Иванеев не стал задавать этих вопросов, потому что заранее знал, что Бурковников обязательно найдет что ответить, а ответ этот вряд ли будет интересным.

Иванеев собрал краски и кисти, Бурковников еще раз напился, и они пошли в деревню.

Солнце поднялось в зенит, весь воздух, казалось, налился зноем. Горизонт потерял свои определенные очертания. На том месте, где кончалась земля и начиналось небо, дрожало и переливалось текучее марево.

На поле, одним концом упиравшемся в лесную опушку, работал трактор, оттуда доносилось его монотонное, приглушенное расстоянием урчание.

Бурковников начал рассказывать о том, как он «увековечивал» Филиппыча, о чем тот его спрашивал и что он ему отвечал.

— Ну, мужик! Ну, колорит! — сам себя распаляя, восторгался Бурковников. — Репин бы его среди своих «Запорожцев» обязательно усадил. Уж нашел бы местечко!

Была у Бурковникова хорошая в товариществе черта: поспорит ли с кем, и, может, даже что-то резкое ему в том споре будет сказано — никаких обид, никаких выяснении отношений. Вот и сейчас он восторгался Филиппычем, словно и не было у них с Иванеевым стычки у колодчика.

— Неказист на вид, не Илья Муромец и не Микула Селянинович, а ведь вдуматься — на таких вот Филиппычах земля держится и все на ней. И мы, художники, если брать по большому счету…

«Темы Филиппыча» хватило Бурковникову почти до самой деревни.

Сестра приготовила на обед окрошку. Так себе окрошка: квас, лук да яйца, ну еще мелко нарезанные кусочки привезенной Бурковниковым колбасы плавали в том квасу. Но уже после первой ложки Бурковников громогласно заявил, что ничего похожего, даже отдаленно напоминающего это роскошное блюдо, он за всю свою сознательную жизнь еще ни разу не отведывал.

Еще перед тем как садиться за стол, Иванеев послал семилетнего сына Филиппыча Витьку к Гуриным: время — обед, Николай должен быть дома, пусть придет.

Они сидели с Бурковниковым на крыльце и курили, когда от моста показалась Алевтина.

Чем ближе Алевтина подходила к дому, тем походка у нее становилась скованней и напряженней. Она будто не по ровной дороге, а по зыбкой жердочке через стремительный поток шла.

Поздоровалась и, не зная куда девать себя под сторонними взглядами, присела на приступок рядом с Иванеевым.

— Витька сказал, Николаю прийти?

— Да, небольшое дело тут есть…

— С утра в район на какое-то совещание вызвали. Теперь небось до самого вечера.

— Ни раньше ни позже.

Иванеев разговаривал с Алевтиной, а про себя думал: могла бы все это и с Витькой передать, однако же вот сама пришла. И приоделась зачем-то. Нет, не разрядилась, не расфуфырилась — все же не на праздник и не в званые гости шла. Но и не то, что тогда в поле. И кофтенку, видать, свежую надела, и волосы аккуратно причесала, даже вон уголок носового платка из-под тугого рукава кофточки виднеется.

— А может, мы… может, я… — Бурковников покрутил в воздухе растопыренной рукой и одними глазами показал Иванееву на Алевтину. — Понимаешь, чтобы рабочий запал зазря не пропадал. А у меня буквально руки чешутся…

— Что ж, валяй, — ответил Иванеев.

Но когда Алевтина узнала, что ее этот молодой бородач хочет «писать на картину», то, как и ожидал Иванеев, решительно воспротивилась, засмущалась, замахала руками:

— Ну да, только этого и не хватало!

— А чего тут такого? — начал уговаривать ее Бурковников. — Ведь ничего специально делать не надо, вот сидите вы, разговариваете — ну так и посидите часок.

— Да нет, чего же на солнце-то жариться — пойдем-те в сад, в тенек, — предложил Иванеев. — А чтобы вам не мешать, я пока своим делом займусь.